I.
Я стою на отметке у берега, где
Пилигрима впервые согнулось колено,
Обернулось изгнание предком людей
И хвалу за свободу воспели забвенно.
Я бежала сквозь ночь цвета кожи моей,
Я на этой отметке сгибаю колено.
Я на море смотрю и на небо.
II.
К вам взываю, о души былых пилигримов!
Вы идёте горды и неспешны сюда
Из земель духов бледных как белое имя,
И вокруг обступает меня череда.
Пилигримы, я к вам задыхаясь бежала
Через ночь от ударов того, кто не сжалясь
В вашу честь грех и горе творит сквозь года.
III.
И подумала я, что приду я и стану
На колени, где вы становились тогда,
И услышу ваш гул, что сквозь рёв океана
В полутон отделяет прибоем вода.
И подняв эту чёрную руку, навеки
Прокляну эти земли, что вы вознесли
В честь своБоды и прав человека.
IV.
Я чёрная, я чёрная, и всё же
Меня, они сказали, создал Бог.
Но если создал, то взглянув, похоже,
Он выбросил труды свои у ног
Созданий белых, чувствуя презренье,
Чтоб превратить черты из смуглой кожи
Обратно в пыль без тени сожаленья.
V.
И всё же создал тёмные Он вещи
Для радости, как светлые, точь-в-точь.
Вон птичка тёмная поёт сердечно,
Ручей вон тёмный убегает прочь,
Лягушки тёмные поют в болоте
И звёзд прекраснейших пора приходит
Как чёрный лик на небе явит ночь.
VI.
Но мы кто тёмные, мы тёмные! Ах, Боже,
У нас нет звёзд! Душе простой и кроткой
Захлопнут путь за тёмным цветом кожи,
Как за тюремною стальной решёткой.
И наши души от комфорта так неблизки,
Что через прутья этого острога
На волю им не протянуть записки.
VII.
И в самом деле, мы живём под небом,
Что Бог простёр для всех своих детей,
Укрыв от страхов в чёрной пустоте
Когда бы всё что в низком месте этом
Его лицу предстало без препятствий
И прямиком открыло бы людей
Великому и вечному пространству.
VIII.
И всё же солнце Бога и морозы
Дают согреться нам, дают замёрзнуть,
Как-будто бы не чёрные мы вовсе.
И видят, словно в людях, в нас угрозу
Лесные звери, утренние птицы.
И кот в долине мне взглянуть в глаза
Как-будто человеку, побоится.
IX.
Я чёрная, я чёрная. Но как-то
Весельем девичьим смеялась я,
Ведь чёрный парень глянул на меня
Где по дороги гнали нас закатом.
И нежности полон был взгляд его скорый.
Мог ли раб так смотреть на другого раба?
Я на небо смотрю и на море.
X.
И в тот же час воспряли духи наши,
Вольны, как-будто их не покупали,
Вдвоём непобедимы и бесстрашны,
И целый мир мы покорить мечтали...
Погонщики нас гнали день за днём
Мы не грустили - мы же шли вдвоём,
И большую свободу не искали.
XI.
В солнечных землях среди тростника
"Я люблю тебя," - он проходя мне сказал.
Дождь по крыше стучал, он смеялся пока
Из кокоса мне чашку ножом вырезал.
Все дрожали от страха, а он улыбался
И сквозь рёв урагана негромко
Быть навеки со мною поклялся.
XII.
Его я имя пела вместо песни,
И вновь и вновь его я пела имя,
То вверх, то вниз тянула повсеместно
Одни родные ноты за другими.
Я пела тихо, так чтобы рабыни
Средь звуков не смогли бы разобрать,
Что это было имя, просто имя.
XIII.
Я на море смотрю и на ветер.
О Господь, прежде двое взывали к тебе
И молились вдвоем о единой судьбе,
Но ты нам ничего не ответил.
Ты просто холодно сидел за солнцем,
И я одна тебя зову теперь
Но вновь твой лик ко мне не повернётся.
XIV.
Мы были чёрные, да, чёрные мы были!
Без права на блаженство и любовь:
В чём жалость, если их не станет вновь?
И руки вырвали из рук и потащили.
Я подползла его потрогать кровь
Свои следы оставившую в пыли.
О, души, ваша в откровенье сила!
XV.
Жестокость с большею за ней грядущей!
Лишь горе - мало для таких как я,
И принесли мне белые смеясь
Стыда, чтоб задушить мой плач беззвучный.
Меня бы не оставили слезам -
Для них бы было слишком милосердно
Дать умереть мне выплакав глаза.
XVI.
Я чёрная, я чёрная. Носила
Ребёночка я у себя под грудью,
Как амулет ненаделённый силой,
И от терзаний не могла заснуть я.
И так вдвоём стеная мы ходили
Один другому, мама и малыш,
Пока всё к лучшему не разрешилось.
XVII.
Так слушайте! Я расскажу в чём дело.
Я чёрная, смотрите, а дитя,
Что дал мне Бог, как будто бы шутя,
Он сделал слишком белым, слишком белым.
Столь белым, как из церкви дамы те,
Что брезгуют со мной молиться рядом,
Хоть слёзы о моей кричат беде.
XVIII.
Мой собственный, мой собственный ребёнок!
Его лицо снести я не могла!
Столь белое лицо!.. И я взяла
Платок прикрыть его хоть чем-то тёмным.
В ответ, конечно, он боролся сильно -
Ребёнок белый требовал свободы!
Ха-ха! Права быть белым господином!
XIX.
Он мотал головой и ногами брыкался,
Коим вырасти не суждено никогда.
Он боролся, как-будто ногами пытался
Поразить моё сердце насквозь навсегда.
Я могла бы запеть и его успокоить,
Но не смела я петь ту прекрасную песню
Что сама сочинилась собою.
XX.
Платок я прижимала очень плотно,
Клянусь, не видел солнца он стеная.
Тогда живей намного чем сегодня
Меж корня манго... где?.. да, там... я знаю.
Лишь зло способны причинять ребёнок
И мать друг другу, если лишь один
Из них двоих на свет родился чёрным.
XXI.
Зачем же бросив только взгляд единый
В лицо ребёнку?.. Я скажу сама!
Его лицо свело меня с ума,
Лицо с надменным взглядом господина,
Чей хлыст стегал мне душу... или хуже...
И от проклятья оградив дитя,
Мне шаль навеки сослужила службу.
XXII.
Он стонал трепеща от макушки до ног,
Содрогался от ног до макушки,
До тех пор пока просто спокойно не лёг
Неподвижный такой и беззвучный.
Коченеющий холод обжог мою руку.
Я посмела лишь складку поднять,
Будто лист приподняв манго-фрукта.
XXIII.
Но фрукта моего! Ха-ха! Смешно,
Когда я в эту думаю минуту.
Там ваши были ангелы, - Дано
Им ближе всех смотреть на Бога шутки, -
И фрукт мой, обернув вином, в бокал
Они налили выпив душу эту,
Как пьёт колибри душу из цветка.
XXIV.
Ха-ха! Вот уловка их, ангелов белых,
Так нежно спасающих белую душу!
Молчала в ответ я, и только беззвучно
Носила вперёд и назад это тело.
И лежало на сердце оно будто камень.
Солнце светит пускай сколь оно пожелает.
Я холодная, хоть уж и месяц тому.
XXV.
Из дома господ да из хижины чёрных
Вперёд и вперёд я несла это тело.
Смотрели деревья с беззвучным укором,
И между ветвей тишина нам звенела.
У них нет вопросов и едких ироний,
И для изумлений они высоки -
Они видят Бога сидящим на троне.
XXVI.
Моё невеликое тело в платочке
Несла я вперёд через чащи, поляны...
И как утомилось оно, тёмной ночью
Под светлой Луной откопала я яму.
Скаозь лесные макушки все ангелы белые,
Тыча острыми пальцами с каждой звезды,
Поглумились над тем что я сделала.
XXVII.
Когда же всё сделано было как надо,
Меж мной и ребёнком лежала земля,
И тёмный ребёнок во тьме нёс порядок
Комфортом своим озаряя меня.
И помолодев на могилу я села,
И песнь что в девичестве я сочинила
С улыбкой младенцу запела.
XXVIII.
И так вот наконец мы примирились, -
Мать чёрная и белое дитя, -
Ведь ноты одичало выводя,
Я слышала как снизу доносились
Такие же, но только мелодичней,
Из уст младенца мёртвого летя,
И примиряли души нам частично.
XXIX.
Я на море смотрю и на небо,
Где впервые судов залегли якоря.
Солнце светит свободу ликуя даря,
Только призраки белых исчезли бесследно
С первой жилкой рассвета. Презренья огнём
Светит чёрный мой лик - пилигримские души
Не посмеют предстать пред ним днём.
XXX.
Ха! Вместо них их кричат сыновья
И за мною охотясь бегут позади.
Прочь! Вы мне не страшны ни один!
Я вас ядом своим ослеплю как змея!
Вы орлицу в гнезде подстрелили!
И в триумфе страшась отступили назад
От ударов её сильных крыльев!
XXXI.
(Человек, брось тот камень, что взять ты посмел!)
Я желаю вам всем пятерым ставшим в круг
Так надёжно закопанный маленький труп,
Как и мой среди манго, в подарок жене!
Но она на коленях качая младенца
Оставлять его может живущим, и петь
Песнь идущую прямо из сердца!
XXXII.
Я не безумна, я родилась чёрной.
Что вы уставились в мои глаза?!
И глядя молча пятитесь назад
Вы - порожденье расы Вашингтона!
Здесь свободной Америки земли!
И следы у меня на запястье
От верёвок с мест распределений.
XXXIII.
Визжала я тогда? Да нет, ни звука.
Как сохнущая тыква я висела.
Лишь тихо прокляла их неумело,
Как мною же рождённого малютку.
Из этих мест, вперёд, до самых гор,
Вздымите кверху руки, о рабы,
И наши голоса сплотите в хор!
XXXIV.
Проклятия и плётки пусть ответят
ЕДИНСТВУ разделившему людей
По категориям в ряды из тех,
Кто с раненой спиной и тех, кто с плетью.
И где Христа никто не помнит ран,
Тогда как ОН взирает изумлённо
На раны достающиеся нам.
XXXV.
Другие наши раны. Нет, не боги
Вы белые, и вовсе не Христы
Способные деяния святых
Творить как ОН творил истёкший кровью.
Мы, те кто кровоточит, (руки прочь!)
Для наших слишком тяжелы крестов
И им нас удержать уже не в мочь!
XXXVI.
Я падаю сознание теряя...
О мозг мой бьются в небе облака.
И от свободы, что несёт в руках
Изысканную боль, я умираю..
Там ждёт малыш меня во мраке смерти,
И в честь него я вам не шлю проклятий
В презренье моего больного сердца.
Я стою на отметке у берега, где
Пилигрима впервые согнулось колено,
Обернулось изгнание предком людей
И хвалу за свободу воспели забвенно.
Я бежала сквозь ночь цвета кожи моей,
Я на этой отметке сгибаю колено.
Я на море смотрю и на небо.
II.
К вам взываю, о души былых пилигримов!
Вы идёте горды и неспешны сюда
Из земель духов бледных как белое имя,
И вокруг обступает меня череда.
Пилигримы, я к вам задыхаясь бежала
Через ночь от ударов того, кто не сжалясь
В вашу честь грех и горе творит сквозь года.
III.
И подумала я, что приду я и стану
На колени, где вы становились тогда,
И услышу ваш гул, что сквозь рёв океана
В полутон отделяет прибоем вода.
И подняв эту чёрную руку, навеки
Прокляну эти земли, что вы вознесли
В честь своБоды и прав человека.
IV.
Я чёрная, я чёрная, и всё же
Меня, они сказали, создал Бог.
Но если создал, то взглянув, похоже,
Он выбросил труды свои у ног
Созданий белых, чувствуя презренье,
Чтоб превратить черты из смуглой кожи
Обратно в пыль без тени сожаленья.
V.
И всё же создал тёмные Он вещи
Для радости, как светлые, точь-в-точь.
Вон птичка тёмная поёт сердечно,
Ручей вон тёмный убегает прочь,
Лягушки тёмные поют в болоте
И звёзд прекраснейших пора приходит
Как чёрный лик на небе явит ночь.
VI.
Но мы кто тёмные, мы тёмные! Ах, Боже,
У нас нет звёзд! Душе простой и кроткой
Захлопнут путь за тёмным цветом кожи,
Как за тюремною стальной решёткой.
И наши души от комфорта так неблизки,
Что через прутья этого острога
На волю им не протянуть записки.
VII.
И в самом деле, мы живём под небом,
Что Бог простёр для всех своих детей,
Укрыв от страхов в чёрной пустоте
Когда бы всё что в низком месте этом
Его лицу предстало без препятствий
И прямиком открыло бы людей
Великому и вечному пространству.
VIII.
И всё же солнце Бога и морозы
Дают согреться нам, дают замёрзнуть,
Как-будто бы не чёрные мы вовсе.
И видят, словно в людях, в нас угрозу
Лесные звери, утренние птицы.
И кот в долине мне взглянуть в глаза
Как-будто человеку, побоится.
IX.
Я чёрная, я чёрная. Но как-то
Весельем девичьим смеялась я,
Ведь чёрный парень глянул на меня
Где по дороги гнали нас закатом.
И нежности полон был взгляд его скорый.
Мог ли раб так смотреть на другого раба?
Я на небо смотрю и на море.
X.
И в тот же час воспряли духи наши,
Вольны, как-будто их не покупали,
Вдвоём непобедимы и бесстрашны,
И целый мир мы покорить мечтали...
Погонщики нас гнали день за днём
Мы не грустили - мы же шли вдвоём,
И большую свободу не искали.
XI.
В солнечных землях среди тростника
"Я люблю тебя," - он проходя мне сказал.
Дождь по крыше стучал, он смеялся пока
Из кокоса мне чашку ножом вырезал.
Все дрожали от страха, а он улыбался
И сквозь рёв урагана негромко
Быть навеки со мною поклялся.
XII.
Его я имя пела вместо песни,
И вновь и вновь его я пела имя,
То вверх, то вниз тянула повсеместно
Одни родные ноты за другими.
Я пела тихо, так чтобы рабыни
Средь звуков не смогли бы разобрать,
Что это было имя, просто имя.
XIII.
Я на море смотрю и на ветер.
О Господь, прежде двое взывали к тебе
И молились вдвоем о единой судьбе,
Но ты нам ничего не ответил.
Ты просто холодно сидел за солнцем,
И я одна тебя зову теперь
Но вновь твой лик ко мне не повернётся.
XIV.
Мы были чёрные, да, чёрные мы были!
Без права на блаженство и любовь:
В чём жалость, если их не станет вновь?
И руки вырвали из рук и потащили.
Я подползла его потрогать кровь
Свои следы оставившую в пыли.
О, души, ваша в откровенье сила!
XV.
Жестокость с большею за ней грядущей!
Лишь горе - мало для таких как я,
И принесли мне белые смеясь
Стыда, чтоб задушить мой плач беззвучный.
Меня бы не оставили слезам -
Для них бы было слишком милосердно
Дать умереть мне выплакав глаза.
XVI.
Я чёрная, я чёрная. Носила
Ребёночка я у себя под грудью,
Как амулет ненаделённый силой,
И от терзаний не могла заснуть я.
И так вдвоём стеная мы ходили
Один другому, мама и малыш,
Пока всё к лучшему не разрешилось.
XVII.
Так слушайте! Я расскажу в чём дело.
Я чёрная, смотрите, а дитя,
Что дал мне Бог, как будто бы шутя,
Он сделал слишком белым, слишком белым.
Столь белым, как из церкви дамы те,
Что брезгуют со мной молиться рядом,
Хоть слёзы о моей кричат беде.
XVIII.
Мой собственный, мой собственный ребёнок!
Его лицо снести я не могла!
Столь белое лицо!.. И я взяла
Платок прикрыть его хоть чем-то тёмным.
В ответ, конечно, он боролся сильно -
Ребёнок белый требовал свободы!
Ха-ха! Права быть белым господином!
XIX.
Он мотал головой и ногами брыкался,
Коим вырасти не суждено никогда.
Он боролся, как-будто ногами пытался
Поразить моё сердце насквозь навсегда.
Я могла бы запеть и его успокоить,
Но не смела я петь ту прекрасную песню
Что сама сочинилась собою.
XX.
Платок я прижимала очень плотно,
Клянусь, не видел солнца он стеная.
Тогда живей намного чем сегодня
Меж корня манго... где?.. да, там... я знаю.
Лишь зло способны причинять ребёнок
И мать друг другу, если лишь один
Из них двоих на свет родился чёрным.
XXI.
Зачем же бросив только взгляд единый
В лицо ребёнку?.. Я скажу сама!
Его лицо свело меня с ума,
Лицо с надменным взглядом господина,
Чей хлыст стегал мне душу... или хуже...
И от проклятья оградив дитя,
Мне шаль навеки сослужила службу.
XXII.
Он стонал трепеща от макушки до ног,
Содрогался от ног до макушки,
До тех пор пока просто спокойно не лёг
Неподвижный такой и беззвучный.
Коченеющий холод обжог мою руку.
Я посмела лишь складку поднять,
Будто лист приподняв манго-фрукта.
XXIII.
Но фрукта моего! Ха-ха! Смешно,
Когда я в эту думаю минуту.
Там ваши были ангелы, - Дано
Им ближе всех смотреть на Бога шутки, -
И фрукт мой, обернув вином, в бокал
Они налили выпив душу эту,
Как пьёт колибри душу из цветка.
XXIV.
Ха-ха! Вот уловка их, ангелов белых,
Так нежно спасающих белую душу!
Молчала в ответ я, и только беззвучно
Носила вперёд и назад это тело.
И лежало на сердце оно будто камень.
Солнце светит пускай сколь оно пожелает.
Я холодная, хоть уж и месяц тому.
XXV.
Из дома господ да из хижины чёрных
Вперёд и вперёд я несла это тело.
Смотрели деревья с беззвучным укором,
И между ветвей тишина нам звенела.
У них нет вопросов и едких ироний,
И для изумлений они высоки -
Они видят Бога сидящим на троне.
XXVI.
Моё невеликое тело в платочке
Несла я вперёд через чащи, поляны...
И как утомилось оно, тёмной ночью
Под светлой Луной откопала я яму.
Скаозь лесные макушки все ангелы белые,
Тыча острыми пальцами с каждой звезды,
Поглумились над тем что я сделала.
XXVII.
Когда же всё сделано было как надо,
Меж мной и ребёнком лежала земля,
И тёмный ребёнок во тьме нёс порядок
Комфортом своим озаряя меня.
И помолодев на могилу я села,
И песнь что в девичестве я сочинила
С улыбкой младенцу запела.
XXVIII.
И так вот наконец мы примирились, -
Мать чёрная и белое дитя, -
Ведь ноты одичало выводя,
Я слышала как снизу доносились
Такие же, но только мелодичней,
Из уст младенца мёртвого летя,
И примиряли души нам частично.
XXIX.
Я на море смотрю и на небо,
Где впервые судов залегли якоря.
Солнце светит свободу ликуя даря,
Только призраки белых исчезли бесследно
С первой жилкой рассвета. Презренья огнём
Светит чёрный мой лик - пилигримские души
Не посмеют предстать пред ним днём.
XXX.
Ха! Вместо них их кричат сыновья
И за мною охотясь бегут позади.
Прочь! Вы мне не страшны ни один!
Я вас ядом своим ослеплю как змея!
Вы орлицу в гнезде подстрелили!
И в триумфе страшась отступили назад
От ударов её сильных крыльев!
XXXI.
(Человек, брось тот камень, что взять ты посмел!)
Я желаю вам всем пятерым ставшим в круг
Так надёжно закопанный маленький труп,
Как и мой среди манго, в подарок жене!
Но она на коленях качая младенца
Оставлять его может живущим, и петь
Песнь идущую прямо из сердца!
XXXII.
Я не безумна, я родилась чёрной.
Что вы уставились в мои глаза?!
И глядя молча пятитесь назад
Вы - порожденье расы Вашингтона!
Здесь свободной Америки земли!
И следы у меня на запястье
От верёвок с мест распределений.
XXXIII.
Визжала я тогда? Да нет, ни звука.
Как сохнущая тыква я висела.
Лишь тихо прокляла их неумело,
Как мною же рождённого малютку.
Из этих мест, вперёд, до самых гор,
Вздымите кверху руки, о рабы,
И наши голоса сплотите в хор!
XXXIV.
Проклятия и плётки пусть ответят
ЕДИНСТВУ разделившему людей
По категориям в ряды из тех,
Кто с раненой спиной и тех, кто с плетью.
И где Христа никто не помнит ран,
Тогда как ОН взирает изумлённо
На раны достающиеся нам.
XXXV.
Другие наши раны. Нет, не боги
Вы белые, и вовсе не Христы
Способные деяния святых
Творить как ОН творил истёкший кровью.
Мы, те кто кровоточит, (руки прочь!)
Для наших слишком тяжелы крестов
И им нас удержать уже не в мочь!
XXXVI.
Я падаю сознание теряя...
О мозг мой бьются в небе облака.
И от свободы, что несёт в руках
Изысканную боль, я умираю..
Там ждёт малыш меня во мраке смерти,
И в честь него я вам не шлю проклятий
В презренье моего больного сердца.
БЕГЛАЯ РАБЫНЯ (дословный перевод)
I.
Я стою на отметке возле берега
Где нога первого белого пилигрима согнула колено,
Где изгнание превратилось в прародителя,
И Бог был поблагодарён за свободу.
Я бежала сквозь ночь, моя кожа такая же тёмная,
Я сгибаю своё колено вниз на эту отметку...
Я смотрю на небо и на море.
II.
О души пилигримов, я говорю с вами!
Я вижу вы выходите гордые и неспешные
Из земли духов бледные как роса...
И вокруг меня вокруг меня вы идёте!
О пилигримы, я задыхалась и бежала
Всю ночь от плёток того
Кто в вашу честь творит грех и горе.
III.
И поэтому я подумала что я приду
И стану на колени здесь где вы становились прежде
И почувствую вокруг себя гул ваших душ
В полутоне от рёва океана;
И подниму моё чёрное лицо, мою чёрную руку,
Здесь, в вашу честь, чтобы проклясть эту землю
Что вы благословили в вековечии свободы.
IV.
Я чёрная, я чёрная;
И всё же Бог создал меня, они говорят.
Но если Он это сделал, улыбаясь оглянувшись
Он должно быть выбросил труды свои прочь
Под ноги Его белых созданий,
Со взглядом презрения, -- чтобы смуглые черты
Могли бы уйти обратно в глину.
V.
И всё же Он создал тёмные вещи
Быть радостными и весёлыми как светлые.
Вон там маленькая тёмная птичка сидит и поёт
Вон там тёмный ручей бежит волнами прочь из виду;
И тёмные лягушки распевают в безопасном болоте,
И нежнейшие звёзды созданы проходить
Сквозь лицо темнейшей ночи.
VI.
Но мы кто тёмные, мы тёмные!
Ах, Боже, у нас нет звёзд!
Вокруг наших душ в заботе и беспокойстве
Наша чернота захлопывается как тюремная решётка:
Наши бедные души пресмыкаются так далеко позади,
Что никогда комфорта им не найти
Дотягиваясь сквозь тюремную решётку.
VIi.
В самом деле, мы живём под небом...
Которое великая беспрепятственная Рука Бога, распростёрла
На всех Его детей отечески,
Чтобы благословить их от страха и сомнения,
Которые были бы, если, из этого низкого места,
Всё открылось бы прямо наверх к Его лицу
В великую вечность.
VIII.
И тем не менее Бога солнечный свет и мороз,
Они делают нас горячими, они делают нас холодными,
Как если бы мы не были чёрными и потерянными:
И звери и птицы, в лесу и ущелье,
Боятся и принимают нас за самих людей!
Может ли козодой или кот в долине
Смотреть в мои глаза и быть смелым?
IX.
Я чёрная, я чёрная!--но, однажды, я смеялась в девичьем веселье;
Ведь один моего цвета стоял на пути
Где погонщики гнали, и смотрел на меня--
И нежен и полон был брошенный им взгляд:
Мог ли раб смотреть так на другого раба?--
Я смотрю на небо и на море.
Χ.
И с того часа наши духи воспряли
Такие свободные будто непроданные, некупленные:
О, сильные настолько, раз нас было двое
Что победить мир мы думали!
Погонщики гнали нас день за днём:
Мы не возражали, мы шли в одном направлении,
И не искали лучшей свободы.
XI.
В солнечной земле посреди тростника
Он сказал "я люблю тебя" проходя мимо:
Когда гонтовая крыша резко звенела дождями,
Я слышала как он поклялся в этом быстро:
Пока другие тряслись, он улыбался в хижине
Пока вырезал мне чашу из кокосового ореха,
Сквозь рёв ураганов.
XII.
Я пела его имя вместо песни;
Снова и снова я пела его имя--
Вверх и вниз я тянула его вдоль
Моих различных нот; одно и то же, одно и то же!
Я пела его тихо, чтобы девочки-рабыни рядом
Никогда не догадались из того нечто что они могли услышать,
Что это было просто имя.
XIII.
Я смотрю на небо и на море--
Нас было двое чтобы любить, и двое чтобы молиться,--
Да двое, о Господь, кто взывал к Тебе,
Хотя ничего Ты не сказал.
Холодно Ты сидел за солнцем!
И теперь я взываю кто есть только одна,
Как изволишь Ты говорить сегодня?--
XIV.
Мы были чёрными, были чёрными!
У нас не было права на любовь и блаженство:
Что за диво, если каждое обернётся отсутствием?
Они исторгли мои холодные руки из его,--
Они потащили его... куда?.. Я подползла чтобы коснуться
Следов его крови в пыли!.. не много,
Вы души пилигримов, хоть откровенные как это!
XV.
Несправедливость с последующей более глубокой несправедливостью!
Просто горе это слишком хорошо для таких как я.
Поэтому белые люди принесли стыд не заставив ждать
Чтобы задушить всхлипывание моей агонии.
Они бы не оставили меня моим иступленным
Мокрым глазам!-- это было бы слишком милосердно
Позволить мне выплакать чистые слёзы и умереть.
XVI.
Я чёрная, я чёрная!--
Я носила ребёнка у себя под моей грудью
Амулетом что висел слишком небрежно,
И в своём беспокойстве, не могла успокоиться,
Так мы шли стеная, ребёнок и мама,
Один другому, один другому,
Пока всё не закончилось к лучшему:
XVII.
Так слушайте же! я скажу вам тихо... тихо...
Я чёрная, вы видите,--
И малыш который лежал в моём чреве так,
Был не в меру слишком белый, слишком белый для меня;
Такой белый как дамы которые презрели молиться
Возле меня в церкви не далее чем вчера;
Пусть мои слёзы и вымыли место для моих колен.
XVIII.
Мой собственный, собственный ребёнок! Я не могла снести
Смотреть на его лицо, оно было слишком белым.
Я покрыла его платком там;
Я покрыла его лицо близко и туго:
И он стонал и боролся, как естественно могло быть,
Ведь белый ребёнок хотел свою свободу--
Ха, ха! Он хотел своё право господина!
XIX.
Он стонал и бился своей головой и ногами,
Своими маленькими ножками которые так и не выросли--
Он выбрасывал их наружу, будто это был поединок,
Против моего сердца чтобы пробить его насквозь.
Я могла бы спеть чтобы успокоить его--
Но я не посмела петь белолицему ребёнку
Единственную песню которую я знала.
XX.
Я прижала платок очень близко:
Он не мог видеть солнца, я клянусь,
Более, тогда, живой, чем сейчас
Между корней манго... где
... Я знаю где. Близко! ребёнок и мама
Поступают неправильно глядя друг на друга,
Когда один чёрный и другой светлый.
XXI.
Почему, в этом единственном взгляде который я бросила
На лицо своего ребёнка... Я скажу вам всё,
Я увидела взгляд который меня взбесил...
Господский взгляд, который обычно опускался
На мою душу как его хлыст... или хуже!
И поэтому, чтобы сберечь его от моего проклятия
Я скрутила его вокруг моей шалью.
XXII.
И он стонал и трепетал с ног до головы,
Он дрожал с головы до ног;
Пока, спустя время, не лёг вместо этого
Слишком неожиданно неподвижный и беззвучный.
Я чувствовала, рядом, коченеющий холод...
Я посмела приподнять только складку...
Будто поднимая лист фрукта манго.
XXIII.
Но моего фрукта... ха, ха!-- там, были
(Я смеюсь думая об этом в этот час!..)
Ваши красивые белые ангелы, которые видели
Ближе всех секрет могущества Бога,..
И сорвали мой фрукт чтобы сделать себе вино,
И высосали душу этого ребёнка моего,
Как колибри высасывает душу цветка.
XXIV.
Ха, ха, вот уловка ангелов белых!
Они освободили так дух белого ребёнка.
Я не сказала ни слова, но, день и ночь,
Я носила тело вперёд и назад;
И оно лежало на моём сердце как камень... такое же холодящее.
-- Солнце может светить сколько пожелает:
Я холодна, хотя это случилось месяц назад.
XXV.
Из дома белого человека, и хижины чёрного человека,
Я продолжала нести маленькое тело,
Руки леса смыкались вокруг нас,
И тишина бежала сквозь деревья:
Они не задали ни вопроса пока я шла,--
Они стояли слишком высоко для изумления,--
Они могли видеть Бога сидящего на Его троне.
XXVI.
Моё маленькое тело, перетянутое платком,
Я несла его вперёд через лес... вперёд:
И когда я почувствовала что оно устало наконец,
Я вырыла яму под луной.
Сквозь вершины леса ангелы вдалеке,
Белыми острыми пальцами с каждой звезды,
Указали и глумились над тем что было сделано.
XXVII.
И всё же когда это всё было сделано верно,..
Земля, между мной и моим малышом, набросанная,
Всё, сменилось на чёрную землю,.. ничего белого,..
Тёмный ребёнок в темноте,-- получил
Немного комфорта, и моё сердце помолодело:
Я села там улыбаясь и запела
Песню которой я научилась в своём девичестве.
XXVIII.
И таким образом мы двое примирились,
Белый ребёнок и чёрная мама, так:
Ведь, пока я пела это, мягко и дико
Такая же песня, более мелодичная,
Поднялась из могилы на которой я сидела!
То был мёртвый ребёнок поющий это,
Чтобы соединить души нас обоих.
XXIX.
Я смотрю на море и на небо!
Где кораблей пилигримов впервые легли якоря,
Свободное солнце шествует победно;
Но призраки пилигримов ускользнули прочь
Сквозь первые прожилки утра.
Моё лицо чёрное, но оно сияет презрением
Которое они не осмеливаются встретить посреди дня.
XXX.
Ха!-- вместо них их охотничьи сыны!
Ха, ха! Они на меня-- они охотятся кольцом --
Держитесь подальше! Я браво встречаю всех вас разом--
Я ослеплю ваши глаза как змея которая жалит!
Вы убили чёрную орлицу в гнезде, я думаю:
Никогда ли не стояли вы недвижимы в своём триумфе, и не ёжились
От удара её раненного крыла?
XXXI.
(Человек, брось тот камень что ты посмел поднять!--)
Я желаю вам, кто стоит там пять в ряд
Каждому, для радости и подарка собственной жене,
Маленький трупик так же надёжно упокоенный
Как мой в манго!-- да, но она
Может оставлять живыми детей на её колене,
И петь песню которая нравится ей больше всего.
XXXII.
Я не безумная: я чёрная.
Я вижу вы уставились на моё лицо--
Я знаю вы, уставившись, пятитесь назад--
Вы рождённые расой Вашингтона:
И эта земля свободная Америка:
И этот след у меня на запястье... (я подтверждаю то что говорю)
Верёвки привязывали меня здесь к маркировочному месту.
XXXIII.
Вв думаете я визжала тогда? Ни звука!
Я висела, как тыква висит на солнце.
Я только прокляла их всех вокруг,
Так мягко как я пожалуй прокляла
Своего собственного ребёнка!-- От этих песков
До самых гор, поднимите ваши руки,
О рабы, и закончите то что я начала!
XXXIV.
Плётки, проклятия; они должны ответить тем!
Ведь в этом ЕДИНСТВЕ. вы установили
Два типа людей в противоположные ряды
Каждый ненавидящий каждого, и все забывают
Семь ран на светлом теле Христа;
В то время как ОН изумлённо видит везде
Наши бесчисленные раны которые не платят никаких счетов.
XXXV.
Наши раны другие. Ваши белые люди,
В конце концов, не боги на самом деле,
Не способны сделать чтобы Христы снова
Сделали добро истекая кровью. Мы кто истекаем кровью...
(Держитесь подальше!) мы не помогаем в нашей потере!
Мы слишком тяжелы для нашего креста,
И падаем и разбиваем вас и ваше зерно.
XXXVI.
Я падаю, я теряю сознание! Я смотрю на небо:
Облака разламываются на моих мозгах;
Я плыву вместе с ними, будто я должна умереть
От изысканной боли свободы--
Во имя белого ребёнка, ждущего меня
В темноте смерти где мы можем целовать и быть в согласии,
Белые люди, я оставляю вас всех свободными от проклятия
В презрении моего разбитого сердца!
I.
Я стою на отметке возле берега
Где нога первого белого пилигрима согнула колено,
Где изгнание превратилось в прародителя,
И Бог был поблагодарён за свободу.
Я бежала сквозь ночь, моя кожа такая же тёмная,
Я сгибаю своё колено вниз на эту отметку...
Я смотрю на небо и на море.
II.
О души пилигримов, я говорю с вами!
Я вижу вы выходите гордые и неспешные
Из земли духов бледные как роса...
И вокруг меня вокруг меня вы идёте!
О пилигримы, я задыхалась и бежала
Всю ночь от плёток того
Кто в вашу честь творит грех и горе.
III.
И поэтому я подумала что я приду
И стану на колени здесь где вы становились прежде
И почувствую вокруг себя гул ваших душ
В полутоне от рёва океана;
И подниму моё чёрное лицо, мою чёрную руку,
Здесь, в вашу честь, чтобы проклясть эту землю
Что вы благословили в вековечии свободы.
IV.
Я чёрная, я чёрная;
И всё же Бог создал меня, они говорят.
Но если Он это сделал, улыбаясь оглянувшись
Он должно быть выбросил труды свои прочь
Под ноги Его белых созданий,
Со взглядом презрения, -- чтобы смуглые черты
Могли бы уйти обратно в глину.
V.
И всё же Он создал тёмные вещи
Быть радостными и весёлыми как светлые.
Вон там маленькая тёмная птичка сидит и поёт
Вон там тёмный ручей бежит волнами прочь из виду;
И тёмные лягушки распевают в безопасном болоте,
И нежнейшие звёзды созданы проходить
Сквозь лицо темнейшей ночи.
VI.
Но мы кто тёмные, мы тёмные!
Ах, Боже, у нас нет звёзд!
Вокруг наших душ в заботе и беспокойстве
Наша чернота захлопывается как тюремная решётка:
Наши бедные души пресмыкаются так далеко позади,
Что никогда комфорта им не найти
Дотягиваясь сквозь тюремную решётку.
VIi.
В самом деле, мы живём под небом...
Которое великая беспрепятственная Рука Бога, распростёрла
На всех Его детей отечески,
Чтобы благословить их от страха и сомнения,
Которые были бы, если, из этого низкого места,
Всё открылось бы прямо наверх к Его лицу
В великую вечность.
VIII.
И тем не менее Бога солнечный свет и мороз,
Они делают нас горячими, они делают нас холодными,
Как если бы мы не были чёрными и потерянными:
И звери и птицы, в лесу и ущелье,
Боятся и принимают нас за самих людей!
Может ли козодой или кот в долине
Смотреть в мои глаза и быть смелым?
IX.
Я чёрная, я чёрная!--но, однажды, я смеялась в девичьем веселье;
Ведь один моего цвета стоял на пути
Где погонщики гнали, и смотрел на меня--
И нежен и полон был брошенный им взгляд:
Мог ли раб смотреть так на другого раба?--
Я смотрю на небо и на море.
Χ.
И с того часа наши духи воспряли
Такие свободные будто непроданные, некупленные:
О, сильные настолько, раз нас было двое
Что победить мир мы думали!
Погонщики гнали нас день за днём:
Мы не возражали, мы шли в одном направлении,
И не искали лучшей свободы.
XI.
В солнечной земле посреди тростника
Он сказал "я люблю тебя" проходя мимо:
Когда гонтовая крыша резко звенела дождями,
Я слышала как он поклялся в этом быстро:
Пока другие тряслись, он улыбался в хижине
Пока вырезал мне чашу из кокосового ореха,
Сквозь рёв ураганов.
XII.
Я пела его имя вместо песни;
Снова и снова я пела его имя--
Вверх и вниз я тянула его вдоль
Моих различных нот; одно и то же, одно и то же!
Я пела его тихо, чтобы девочки-рабыни рядом
Никогда не догадались из того нечто что они могли услышать,
Что это было просто имя.
XIII.
Я смотрю на небо и на море--
Нас было двое чтобы любить, и двое чтобы молиться,--
Да двое, о Господь, кто взывал к Тебе,
Хотя ничего Ты не сказал.
Холодно Ты сидел за солнцем!
И теперь я взываю кто есть только одна,
Как изволишь Ты говорить сегодня?--
XIV.
Мы были чёрными, были чёрными!
У нас не было права на любовь и блаженство:
Что за диво, если каждое обернётся отсутствием?
Они исторгли мои холодные руки из его,--
Они потащили его... куда?.. Я подползла чтобы коснуться
Следов его крови в пыли!.. не много,
Вы души пилигримов, хоть откровенные как это!
XV.
Несправедливость с последующей более глубокой несправедливостью!
Просто горе это слишком хорошо для таких как я.
Поэтому белые люди принесли стыд не заставив ждать
Чтобы задушить всхлипывание моей агонии.
Они бы не оставили меня моим иступленным
Мокрым глазам!-- это было бы слишком милосердно
Позволить мне выплакать чистые слёзы и умереть.
XVI.
Я чёрная, я чёрная!--
Я носила ребёнка у себя под моей грудью
Амулетом что висел слишком небрежно,
И в своём беспокойстве, не могла успокоиться,
Так мы шли стеная, ребёнок и мама,
Один другому, один другому,
Пока всё не закончилось к лучшему:
XVII.
Так слушайте же! я скажу вам тихо... тихо...
Я чёрная, вы видите,--
И малыш который лежал в моём чреве так,
Был не в меру слишком белый, слишком белый для меня;
Такой белый как дамы которые презрели молиться
Возле меня в церкви не далее чем вчера;
Пусть мои слёзы и вымыли место для моих колен.
XVIII.
Мой собственный, собственный ребёнок! Я не могла снести
Смотреть на его лицо, оно было слишком белым.
Я покрыла его платком там;
Я покрыла его лицо близко и туго:
И он стонал и боролся, как естественно могло быть,
Ведь белый ребёнок хотел свою свободу--
Ха, ха! Он хотел своё право господина!
XIX.
Он стонал и бился своей головой и ногами,
Своими маленькими ножками которые так и не выросли--
Он выбрасывал их наружу, будто это был поединок,
Против моего сердца чтобы пробить его насквозь.
Я могла бы спеть чтобы успокоить его--
Но я не посмела петь белолицему ребёнку
Единственную песню которую я знала.
XX.
Я прижала платок очень близко:
Он не мог видеть солнца, я клянусь,
Более, тогда, живой, чем сейчас
Между корней манго... где
... Я знаю где. Близко! ребёнок и мама
Поступают неправильно глядя друг на друга,
Когда один чёрный и другой светлый.
XXI.
Почему, в этом единственном взгляде который я бросила
На лицо своего ребёнка... Я скажу вам всё,
Я увидела взгляд который меня взбесил...
Господский взгляд, который обычно опускался
На мою душу как его хлыст... или хуже!
И поэтому, чтобы сберечь его от моего проклятия
Я скрутила его вокруг моей шалью.
XXII.
И он стонал и трепетал с ног до головы,
Он дрожал с головы до ног;
Пока, спустя время, не лёг вместо этого
Слишком неожиданно неподвижный и беззвучный.
Я чувствовала, рядом, коченеющий холод...
Я посмела приподнять только складку...
Будто поднимая лист фрукта манго.
XXIII.
Но моего фрукта... ха, ха!-- там, были
(Я смеюсь думая об этом в этот час!..)
Ваши красивые белые ангелы, которые видели
Ближе всех секрет могущества Бога,..
И сорвали мой фрукт чтобы сделать себе вино,
И высосали душу этого ребёнка моего,
Как колибри высасывает душу цветка.
XXIV.
Ха, ха, вот уловка ангелов белых!
Они освободили так дух белого ребёнка.
Я не сказала ни слова, но, день и ночь,
Я носила тело вперёд и назад;
И оно лежало на моём сердце как камень... такое же холодящее.
-- Солнце может светить сколько пожелает:
Я холодна, хотя это случилось месяц назад.
XXV.
Из дома белого человека, и хижины чёрного человека,
Я продолжала нести маленькое тело,
Руки леса смыкались вокруг нас,
И тишина бежала сквозь деревья:
Они не задали ни вопроса пока я шла,--
Они стояли слишком высоко для изумления,--
Они могли видеть Бога сидящего на Его троне.
XXVI.
Моё маленькое тело, перетянутое платком,
Я несла его вперёд через лес... вперёд:
И когда я почувствовала что оно устало наконец,
Я вырыла яму под луной.
Сквозь вершины леса ангелы вдалеке,
Белыми острыми пальцами с каждой звезды,
Указали и глумились над тем что было сделано.
XXVII.
И всё же когда это всё было сделано верно,..
Земля, между мной и моим малышом, набросанная,
Всё, сменилось на чёрную землю,.. ничего белого,..
Тёмный ребёнок в темноте,-- получил
Немного комфорта, и моё сердце помолодело:
Я села там улыбаясь и запела
Песню которой я научилась в своём девичестве.
XXVIII.
И таким образом мы двое примирились,
Белый ребёнок и чёрная мама, так:
Ведь, пока я пела это, мягко и дико
Такая же песня, более мелодичная,
Поднялась из могилы на которой я сидела!
То был мёртвый ребёнок поющий это,
Чтобы соединить души нас обоих.
XXIX.
Я смотрю на море и на небо!
Где кораблей пилигримов впервые легли якоря,
Свободное солнце шествует победно;
Но призраки пилигримов ускользнули прочь
Сквозь первые прожилки утра.
Моё лицо чёрное, но оно сияет презрением
Которое они не осмеливаются встретить посреди дня.
XXX.
Ха!-- вместо них их охотничьи сыны!
Ха, ха! Они на меня-- они охотятся кольцом --
Держитесь подальше! Я браво встречаю всех вас разом--
Я ослеплю ваши глаза как змея которая жалит!
Вы убили чёрную орлицу в гнезде, я думаю:
Никогда ли не стояли вы недвижимы в своём триумфе, и не ёжились
От удара её раненного крыла?
XXXI.
(Человек, брось тот камень что ты посмел поднять!--)
Я желаю вам, кто стоит там пять в ряд
Каждому, для радости и подарка собственной жене,
Маленький трупик так же надёжно упокоенный
Как мой в манго!-- да, но она
Может оставлять живыми детей на её колене,
И петь песню которая нравится ей больше всего.
XXXII.
Я не безумная: я чёрная.
Я вижу вы уставились на моё лицо--
Я знаю вы, уставившись, пятитесь назад--
Вы рождённые расой Вашингтона:
И эта земля свободная Америка:
И этот след у меня на запястье... (я подтверждаю то что говорю)
Верёвки привязывали меня здесь к маркировочному месту.
XXXIII.
Вв думаете я визжала тогда? Ни звука!
Я висела, как тыква висит на солнце.
Я только прокляла их всех вокруг,
Так мягко как я пожалуй прокляла
Своего собственного ребёнка!-- От этих песков
До самых гор, поднимите ваши руки,
О рабы, и закончите то что я начала!
XXXIV.
Плётки, проклятия; они должны ответить тем!
Ведь в этом ЕДИНСТВЕ. вы установили
Два типа людей в противоположные ряды
Каждый ненавидящий каждого, и все забывают
Семь ран на светлом теле Христа;
В то время как ОН изумлённо видит везде
Наши бесчисленные раны которые не платят никаких счетов.
XXXV.
Наши раны другие. Ваши белые люди,
В конце концов, не боги на самом деле,
Не способны сделать чтобы Христы снова
Сделали добро истекая кровью. Мы кто истекаем кровью...
(Держитесь подальше!) мы не помогаем в нашей потере!
Мы слишком тяжелы для нашего креста,
И падаем и разбиваем вас и ваше зерно.
XXXVI.
Я падаю, я теряю сознание! Я смотрю на небо:
Облака разламываются на моих мозгах;
Я плыву вместе с ними, будто я должна умереть
От изысканной боли свободы--
Во имя белого ребёнка, ждущего меня
В темноте смерти где мы можем целовать и быть в согласии,
Белые люди, я оставляю вас всех свободными от проклятия
В презрении моего разбитого сердца!
THE RUNAWAY SLAVE AT PILGRIM'S POINT
I.
I stand on the mark beside the shore
Of the first white pilgrim's bended knee,
Where exile turned to ancestor,
And God was thanked for liberty.
I have run through the night, my skin is as dark,
I bend my knee down on this mark . . .
I look on the sky and the sea.
II.
O pilgrim-souls, I speak to you!
I see you come out proud and slow
From the land of the spirits pale as dew. . .
And round me and round me ye go!
O pilgrims, I have gasped and run
All night long from the whips of one
Who in your names works sin and woe.
III.
And thus I thought that I would come
And kneel here where ye knelt before,
And feel your souls around me hum
In undertone to the ocean's roar;
And lift my black face, my black hand,
Here, in your names, to curse this land
Ye blessed in freedom's evermore.
IV.
I am black, I am black;
And yet God made me, they say.
But if He did so, smiling back
He must have cast His work away
Under the feet of His white creatures,
With a look of scorn,--that the dusky features
Might be trodden again to clay.
V.
And yet He has made dark things
To be glad and merry as light.
There's a little dark bird sits and sings;
There's a dark stream ripples out of sight;
And the dark frogs chant in the safe morass,
And the sweetest stars are made to pass
O'er the face of the darkest night.
VI.
But we who are dark, we are dark!
Ah, God, we have no stars!
About our souls in care and cark
Our blackness shuts like prison bars:
The poor souls crouch so far behind,
That never a comfort can they find
By reaching through the prison-bars.
VII.
Indeed, we live beneath the sky, . . .
That great smooth Hand of God, stretched out
On all His children fatherly,
To bless them from the fear and doubt,
Which would be, if, from this low place,
All opened straight up to His face
Into the grand eternity.
VIII.
And still God's sunshine and His frost,
They make us hot, they make us cold,
As if we were not black and lost:
And the beasts and birds, in wood and fold,
Do fear and take us for very men!
Could the weep-poor-will or the cat of the glen
Look into my eyes and be bold?
IX.
I am black, I am black!--
But, once, I laughed in girlish glee;
For one of my colour stood in the track
Where the drivers drove, and looked at me--
And tender and full was the look he gave:
Could a slave look so at another slave?--
I look at the sky and the sea.
X.
And from that hour our spirits grew
As free as if unsold, unbought:
Oh, strong enough, since we were two
To conquer the world, we thought!
The drivers drove us day by day;
We did not mind, we went one way,
And no better a liberty sought.
XI.
In the sunny ground between the canes,
He said 'I love you' as he passed:
When the shingle-roof rang sharp with the rains,
I heard how he vowed it fast:
While others shook, he smiled in the hut
As he carved me a bowl of the cocoa-nut,
Through the roar of the hurricanes.
XII.
I sang his name instead of a song;
Over and over I sang his name--
Upward and downward I drew it along
My various notes; the same, the same!
I sang it low, that the slave-girls near
Might never guess from aught they could hear,
It was only a name.
XIII.
I look on the sky and the sea--
We were two to love, and two to pray,--
Yes, two, O God, who cried to Thee,
Though nothing didst Thou say.
Coldly Thou sat'st behind the sun!
And now I cry who am but one,
How wilt Thou speak to-day?--
XIV.
We were black, we were black!
We had no claim to love and bliss:
What marvel, if each turned to lack?
They wrung my cold hands out of his,--
They dragged him . . . where ? . . . I crawled to touch
His blood's mark in the dust! . . . not much,
Ye pilgrim-souls, . . . though plain as this!
XV.
Wrong, followed by a deeper wrong!
Mere grief's too good for such as I.
So the white men brought the shame ere long
To strangle the sob of my agony.
They would not leave me for my dull
Wet eyes!--it was too merciful
To let me weep pure tears and die.
XVI.
I am black, I am black!--
I wore a child upon my breast
An amulet that hung too slack,
And, in my unrest, could not rest:
Thus we went moaning, child and mother,
One to another, one to another,
Until all ended for the best:
XVII.
For hark ! I will tell you low . . . Iow . . .
I am black, you see,--
And the babe who lay on my bosom so,
Was far too white . . . too white for me;
As white as the ladies who scorned to pray
Beside me at church but yesterday;
Though my tears had washed a place for my knee.
XVIII.
My own, own child! I could not bear
To look in his face, it was so white.
I covered him up with a kerchief there;
I covered his face in close and tight:
And he moaned and struggled, as well might be,
For the white child wanted his liberty--
Ha, ha! he wanted his master right.
XIX.
He moaned and beat with his head and feet,
His little feet that never grew--
He struck them out, as it was meet,
Against my heart to break it through.
I might have sung and made him mild--
But I dared not sing to the white-faced child
The only song I knew.
XX.
I pulled the kerchief very close:
He could not see the sun, I swear,
More, then, alive, than now he does
From between the roots of the mango . . . where
. . . I know where. Close! a child and mother
Do wrong to look at one another,
When one is black and one is fair.
XXI.
Why, in that single glance I had
Of my child's face, . . . I tell you all,
I saw a look that made me mad . . .
The master's look, that used to fall
On my soul like his lash . . . or worse!
And so, to save it from my curse,
I twisted it round in my shawl.
XXII.
And he moaned and trembled from foot to head,
He shivered from head to foot;
Till, after a time, he lay instead
Too suddenly still and mute.
I felt, beside, a stiffening cold, . . .
I dared to lift up just a fold . . .
As in lifting a leaf of the mango-fruit.
XXIII.
But my fruit . . . ha, ha!--there, had been
(I laugh to think on't at this hour! . . .)
Your fine white angels, who have seen
Nearest the secret of God's power, . . .
And plucked my fruit to make them wine,
And sucked the soul of that child of mine,
As the humming-bird sucks the soul of the flower.
XXIV.
Ha, ha, for the trick of the angels white!
They freed the white child's spirit so.
I said not a word, but, day and night,
I carried the body to and fro;
And it lay on my heart like a stone . . . as chill.
--The sun may shine out as much as he will:
I am cold, though it happened a month ago.
XXV.
From the white man's house, and the black man's hut,
I carried the little body on,
The forest's arms did round us shut,
And silence through the trees did run:
They asked no question as I went,--
They stood too high for astonishment,--
They could see God sit on His throne.
XXVI.
My little body, kerchiefed fast,
I bore it on through the forest . . . on:
And when I felt it was tired at last,
I scooped a hole beneath the moon.
Through the forest-tops the angels far,
With a white sharp finger from every star,
Did point and mock at what was done.
XXVII.
Yet when it was all done aright, . . .
Earth, 'twixt me and my baby, strewed,
All, changed to black earth, . . . nothing white, . . .
A dark child in the dark,--ensued
Some comfort, and my heart grew young:
I sate down smiling there and sung
The song I learnt in my maidenhood.
XXVIII.
And thus we two were reconciled,
The white child and black mother, thus:
For, as I sang it, soft and wild
The same song, more melodious,
Rose from the grave whereon I sate!
It was the dead child singing that,
To join the souls of both of us.
XXIX.
I look on the sea and the sky!
Where the pilgrims' ships first anchored lay,
The free sun rideth gloriously;
But the pilgrim-ghosts have slid away
Through the earliest streaks of the morn.
My face is black, but it glares with a scorn
Which they dare not meet by day.
XXX.
Ha!--in their 'stead, their hunter sons!
Ha, ha! they are on me--they hunt in a ring--
Keep off! I brave you all at once--
I throw off your eyes like snakes that sting!
You have killed the black eagle at nest, I think:
Did you never stand still in your triumph, and shrink
From the stroke of her wounded wing?
XXXI.
(Man, drop that stone you dared to lift!--)
I wish you, who stand there five a-breast,
Each, for his own wife's joy and gift,
A little corpse as safely at rest
As mine in the mangos!--Yes, but she
May keep live babies on her knee,
And sing the song she liketh best.
XXXll.
I am not mad: I am black.
I see you staring in my face--
I know you, staring, shrinking back--
Ye are born of the Washington-race:
And this land is the free America:
And this mark on my wrist . . . (I prove what I say)
Ropes tied me up here to the flogging-place.
XXXIII.
You think I shrieked then? Not a sound!
I hung, as a gourd hangs in the sun.
I only cursed them all around,
As softly as I might have done
My very own child!--From these sands
Up to the mountains, lift your hands,
O slaves, and end what I begun!
XXXIV.
Whips, curses; these must answer those!
For in this UNION, you have set
Two kinds of men in adverse rows,
Each loathing each: and all forget
The seven wounds in Christ's body fair;
While HE sees gaping everywhere
Our countless wounds that pay no debt.
XXXV.
Our wounds are different. Your white men
Are, after all, not gods indeed,
Nor able to make Christs again
Do good with bleeding. We who bleed . . .
(Stand off!) we help not in our loss!
We are too heavy for our cross,
And fall and crush you and your seed.
XXXVI.
I fall, I swoon! I look at the sky:
The clouds are breaking on my brain;
I am floated along, as if I should die
Of liberty's exquisite pain--
In the name of the white child, waiting for me
In the death-dark where we may kiss and agree,
White men, I leave you all curse-free
In my broken heart's disdain!
I.
I stand on the mark beside the shore
Of the first white pilgrim's bended knee,
Where exile turned to ancestor,
And God was thanked for liberty.
I have run through the night, my skin is as dark,
I bend my knee down on this mark . . .
I look on the sky and the sea.
II.
O pilgrim-souls, I speak to you!
I see you come out proud and slow
From the land of the spirits pale as dew. . .
And round me and round me ye go!
O pilgrims, I have gasped and run
All night long from the whips of one
Who in your names works sin and woe.
III.
And thus I thought that I would come
And kneel here where ye knelt before,
And feel your souls around me hum
In undertone to the ocean's roar;
And lift my black face, my black hand,
Here, in your names, to curse this land
Ye blessed in freedom's evermore.
IV.
I am black, I am black;
And yet God made me, they say.
But if He did so, smiling back
He must have cast His work away
Under the feet of His white creatures,
With a look of scorn,--that the dusky features
Might be trodden again to clay.
V.
And yet He has made dark things
To be glad and merry as light.
There's a little dark bird sits and sings;
There's a dark stream ripples out of sight;
And the dark frogs chant in the safe morass,
And the sweetest stars are made to pass
O'er the face of the darkest night.
VI.
But we who are dark, we are dark!
Ah, God, we have no stars!
About our souls in care and cark
Our blackness shuts like prison bars:
The poor souls crouch so far behind,
That never a comfort can they find
By reaching through the prison-bars.
VII.
Indeed, we live beneath the sky, . . .
That great smooth Hand of God, stretched out
On all His children fatherly,
To bless them from the fear and doubt,
Which would be, if, from this low place,
All opened straight up to His face
Into the grand eternity.
VIII.
And still God's sunshine and His frost,
They make us hot, they make us cold,
As if we were not black and lost:
And the beasts and birds, in wood and fold,
Do fear and take us for very men!
Could the weep-poor-will or the cat of the glen
Look into my eyes and be bold?
IX.
I am black, I am black!--
But, once, I laughed in girlish glee;
For one of my colour stood in the track
Where the drivers drove, and looked at me--
And tender and full was the look he gave:
Could a slave look so at another slave?--
I look at the sky and the sea.
X.
And from that hour our spirits grew
As free as if unsold, unbought:
Oh, strong enough, since we were two
To conquer the world, we thought!
The drivers drove us day by day;
We did not mind, we went one way,
And no better a liberty sought.
XI.
In the sunny ground between the canes,
He said 'I love you' as he passed:
When the shingle-roof rang sharp with the rains,
I heard how he vowed it fast:
While others shook, he smiled in the hut
As he carved me a bowl of the cocoa-nut,
Through the roar of the hurricanes.
XII.
I sang his name instead of a song;
Over and over I sang his name--
Upward and downward I drew it along
My various notes; the same, the same!
I sang it low, that the slave-girls near
Might never guess from aught they could hear,
It was only a name.
XIII.
I look on the sky and the sea--
We were two to love, and two to pray,--
Yes, two, O God, who cried to Thee,
Though nothing didst Thou say.
Coldly Thou sat'st behind the sun!
And now I cry who am but one,
How wilt Thou speak to-day?--
XIV.
We were black, we were black!
We had no claim to love and bliss:
What marvel, if each turned to lack?
They wrung my cold hands out of his,--
They dragged him . . . where ? . . . I crawled to touch
His blood's mark in the dust! . . . not much,
Ye pilgrim-souls, . . . though plain as this!
XV.
Wrong, followed by a deeper wrong!
Mere grief's too good for such as I.
So the white men brought the shame ere long
To strangle the sob of my agony.
They would not leave me for my dull
Wet eyes!--it was too merciful
To let me weep pure tears and die.
XVI.
I am black, I am black!--
I wore a child upon my breast
An amulet that hung too slack,
And, in my unrest, could not rest:
Thus we went moaning, child and mother,
One to another, one to another,
Until all ended for the best:
XVII.
For hark ! I will tell you low . . . Iow . . .
I am black, you see,--
And the babe who lay on my bosom so,
Was far too white . . . too white for me;
As white as the ladies who scorned to pray
Beside me at church but yesterday;
Though my tears had washed a place for my knee.
XVIII.
My own, own child! I could not bear
To look in his face, it was so white.
I covered him up with a kerchief there;
I covered his face in close and tight:
And he moaned and struggled, as well might be,
For the white child wanted his liberty--
Ha, ha! he wanted his master right.
XIX.
He moaned and beat with his head and feet,
His little feet that never grew--
He struck them out, as it was meet,
Against my heart to break it through.
I might have sung and made him mild--
But I dared not sing to the white-faced child
The only song I knew.
XX.
I pulled the kerchief very close:
He could not see the sun, I swear,
More, then, alive, than now he does
From between the roots of the mango . . . where
. . . I know where. Close! a child and mother
Do wrong to look at one another,
When one is black and one is fair.
XXI.
Why, in that single glance I had
Of my child's face, . . . I tell you all,
I saw a look that made me mad . . .
The master's look, that used to fall
On my soul like his lash . . . or worse!
And so, to save it from my curse,
I twisted it round in my shawl.
XXII.
And he moaned and trembled from foot to head,
He shivered from head to foot;
Till, after a time, he lay instead
Too suddenly still and mute.
I felt, beside, a stiffening cold, . . .
I dared to lift up just a fold . . .
As in lifting a leaf of the mango-fruit.
XXIII.
But my fruit . . . ha, ha!--there, had been
(I laugh to think on't at this hour! . . .)
Your fine white angels, who have seen
Nearest the secret of God's power, . . .
And plucked my fruit to make them wine,
And sucked the soul of that child of mine,
As the humming-bird sucks the soul of the flower.
XXIV.
Ha, ha, for the trick of the angels white!
They freed the white child's spirit so.
I said not a word, but, day and night,
I carried the body to and fro;
And it lay on my heart like a stone . . . as chill.
--The sun may shine out as much as he will:
I am cold, though it happened a month ago.
XXV.
From the white man's house, and the black man's hut,
I carried the little body on,
The forest's arms did round us shut,
And silence through the trees did run:
They asked no question as I went,--
They stood too high for astonishment,--
They could see God sit on His throne.
XXVI.
My little body, kerchiefed fast,
I bore it on through the forest . . . on:
And when I felt it was tired at last,
I scooped a hole beneath the moon.
Through the forest-tops the angels far,
With a white sharp finger from every star,
Did point and mock at what was done.
XXVII.
Yet when it was all done aright, . . .
Earth, 'twixt me and my baby, strewed,
All, changed to black earth, . . . nothing white, . . .
A dark child in the dark,--ensued
Some comfort, and my heart grew young:
I sate down smiling there and sung
The song I learnt in my maidenhood.
XXVIII.
And thus we two were reconciled,
The white child and black mother, thus:
For, as I sang it, soft and wild
The same song, more melodious,
Rose from the grave whereon I sate!
It was the dead child singing that,
To join the souls of both of us.
XXIX.
I look on the sea and the sky!
Where the pilgrims' ships first anchored lay,
The free sun rideth gloriously;
But the pilgrim-ghosts have slid away
Through the earliest streaks of the morn.
My face is black, but it glares with a scorn
Which they dare not meet by day.
XXX.
Ha!--in their 'stead, their hunter sons!
Ha, ha! they are on me--they hunt in a ring--
Keep off! I brave you all at once--
I throw off your eyes like snakes that sting!
You have killed the black eagle at nest, I think:
Did you never stand still in your triumph, and shrink
From the stroke of her wounded wing?
XXXI.
(Man, drop that stone you dared to lift!--)
I wish you, who stand there five a-breast,
Each, for his own wife's joy and gift,
A little corpse as safely at rest
As mine in the mangos!--Yes, but she
May keep live babies on her knee,
And sing the song she liketh best.
XXXll.
I am not mad: I am black.
I see you staring in my face--
I know you, staring, shrinking back--
Ye are born of the Washington-race:
And this land is the free America:
And this mark on my wrist . . . (I prove what I say)
Ropes tied me up here to the flogging-place.
XXXIII.
You think I shrieked then? Not a sound!
I hung, as a gourd hangs in the sun.
I only cursed them all around,
As softly as I might have done
My very own child!--From these sands
Up to the mountains, lift your hands,
O slaves, and end what I begun!
XXXIV.
Whips, curses; these must answer those!
For in this UNION, you have set
Two kinds of men in adverse rows,
Each loathing each: and all forget
The seven wounds in Christ's body fair;
While HE sees gaping everywhere
Our countless wounds that pay no debt.
XXXV.
Our wounds are different. Your white men
Are, after all, not gods indeed,
Nor able to make Christs again
Do good with bleeding. We who bleed . . .
(Stand off!) we help not in our loss!
We are too heavy for our cross,
And fall and crush you and your seed.
XXXVI.
I fall, I swoon! I look at the sky:
The clouds are breaking on my brain;
I am floated along, as if I should die
Of liberty's exquisite pain--
In the name of the white child, waiting for me
In the death-dark where we may kiss and agree,
White men, I leave you all curse-free
In my broken heart's disdain!